Леонид Абрамович Вайнштейн, один из первых выпускников МФТИ, делится воспоминаниями нечасто и не с каждым, но когда он это делает — можно слушать бесконечно. О том, какой была атмосфера «свежего», только создававшегося Физтеха, о лекциях Капицы и Ландау, о первых космических разработках и многом другом Леонид Абрамович рассказал корреспонденту журнала «За науку».
— Вы очень загадочная личность, про вас вообще нет информации в интернете. Расскажите, пожалуйста, о себе: например, где вы выросли?
— Я родился в 1928 году в Москве. Здесь же прожил всю жизнь, за исключением короткой эвакуации — всего на несколько месяцев. В знаменитый день 16 октября 1941 года, когда по радио сказали «спасайся, кто может», мы уехали. А в 42-м, где-то около мая, вернулись.
Окончил школу. Поступил сначала в МИФИ… Хотя тогда МИФИ не было. Это был ММИ, Московский механический институт, а в нем — инженерно-физический факультет. На него я и поступил. Через год, когда уже был на втором курсе, открылся Физтех, тогда — физико-технический факультет МГУ, — и я перешел туда.
— А почему перешли?
— По двум причинам. Первая — то, что у нас начались курсы технического порядка, которые мне очень не нравились. Вторая — и главная — то, что на Физтех перешел Григорий Самуилович Ландсберг, читавший у нас физику. Он же руководил физическим кружком, в котором я был. Так что пошел за ним.
Абсолютно об этом не жалею. То было замечательное время, совершенно потрясающее, необычное — не то, что в любом другом институте. Был потрясающий состав профессоров, было свободное посещение, и эта свобода была настоящая.
Мне запомнился эпизод: я уходил с занятий и в гардеробе встретил Ландау, который только пришел. Нас было очень мало, все здоровались, друг друга узнавали. Ландау спрашивает: «Там кто-нибудь есть?» Я говорю: «Не знаю, я не зашел». Он тогда: «Ну, ладно, я пойду». Но у меня был какой-то вопрос, я не помню точно — кажется, излучение черного тела, и я попросил его о помощи. Тогда он там же минуты за три-четыре прочел мне мини-лекцию. Потрясающе! Впечатление было такое, что он вынул у меня что-то из головы, разложил по полочкам и положил обратно.
Ландау вообще никогда не опускался ниже какого-то уровня, но этот уровень он определял сам. Он соответствовал собеседнику, но с высоким требованием. Умел рассказать, сделать все ясным… любую сложную вещь он делал доступной.
Много замечательных воспоминаний о той поре. Каждый год на «дни рождения» Физтеха приезжали лучшие артисты — не только чтобы отработать за деньги концерт, но и просто из любопытства: слух о Физтехе шел тогда по всей Москве, но что это такое, толком никто не понимал. Тогда же проводились совершенно необычные экзамены, много было всего интересного.
— Как вы считаете, почему вообще так вышло, что Физтех сразу стал знаменит?
— Во-первых, загадочное его объявление. По всей Москве прошел слух, что есть какой-то таинственный факультет университета, куда берут после жутких собеседований, где замечательные преподаватели. Потом, на Физтехе с самого начала были необычные правила. У меня оставались приятели из МИФИ, я им рассказывал о нашей жизни, и все это было «ох, ах!» Совершенно непривычно.
Нас было мало, и экзамены превращались в обычную беседу. Во время экзамена по физике в библиотеке выкладывались на столы все учебники, некоторые книги рекомендованные. Мы заходили на экзамен, брали билет, с этим билетом уходили и готовились. Хочешь — сиди думай, хочешь — читай книжки. Готов — вернись обратно и рассказывай. Ни в одном институте не было таких экзаменов. И, естественно, об этом тоже было известно в Москве.
— Почему вы выбрали физику? Чем тогда увлекались?
— Очень трудно сказать, почему. В школе мне больше нравилась физика, чем география или история, все шло естественным образом. Но почему именно в физику, а не в технику… Это же был 45-й, 46-й год. Тогда появились разговоры об атомной бомбе, которую вот только-только сбросили, и это было связано с физикой, которая тогда была, как говорится, на грани. И все же точно сказать не могу. Оно само как-то пришло.
— Сохранились ли у вас какие-то воспоминания, связанные с Петром Леонидовичем Капицей?
— Задачи, которые предлагал Капица, каждый считал долгом порешать просто так, для себя. Я лично больше увлекался теми задачами, которые были по теорфизике, — в книгах курса теорфизики Ландау и Лифшица есть задачи в конце.Из-за этого я хорошо проходил письменный экзамен, и потому ни разу не сдавал экзамен самому Ландау. Это очень досадно. Хотя, может, это и спасло от неприятностей.
А что касается Капицы, о нем ходили, естественно, всякие легенды, но мы изнутри знали, что легенда, а что нет. В частности, все студенты знали, что на его лекции ходить стоит, чтобы послушать что такое физика, эксперимент и физические байки и услышать великого человека. Следить за изложением там трудно было. А вот лекции Ландау – это было нечто потрясающее. Читал он общую физику, по-моему, два года. Это совершенно незабываемая вещь. Он приходил всегда с какой-то записью. Это было один листок, который он вынимал из кармана, по диагонали просматривал и клал на стол. И дальше он начинал рассказывать. Читал он быстро, записывать было трудно. Укладывался всегда полностью во время лекции. Посредине устраивал перерыв со словами: «На сим обстоятельстве мы учиним перерыв». Эта фраза повторялась каждый раз, на каждой лекции.
— Вы учились пять лет или шесть?
— Я думаю, что пять с половиной.
— То есть оканчивали, когда еще был факультет МГУ?
— У меня была особая ситуация. После 4-го года с нашего курса с физ.специальностей Физтеха уволили всех евреев. Уволили под предлогом, что мы все больные, наше здоровье не позволяет нам продолжать. Одновременно Физтех как факультет МГУ ликвидировали, преобразовали в институт. Винституте остались только тех.специальности, а студентов физ.специальностей перевели на физфак (кроме старшего курса, которым оставалась только дипломная работа). Отчисленных евреев, естественно, не переводили. Часть из них так и ушла, а часть, тех, за кого хлопотали руководители специальностей, осталась делать дипломную работу.
Когда нам разрешили остаться, нужно было сдать для этого экзамены: по марксизму-ленинизму и по английскому языку. На языковой кафедре тогда работали молодые девочки — половина из них вышла замуж за физтехов. И экзамен по английскому запомнился тем, что этим самым молодым девочкам — им почему-то было безумно стыдно, практически не спрашивали. Ясно было, что это демонстрация. Потом защищали диплом со старшим курсом. И мы кончали с ними. В результате на нашем курсе окончили Физтех только евреи.
— Где вы писали дипломную работу? Тогда уже работала система с базовыми кафедрами?
— В ФИАНе. У нас это очень рано началось… Сначала мы ходили туда, по-моему, два дня в неделю. Это было в старом здании ФИАН на Миуссах. Нас приставляли к каким-нибудь старшим товарищам, и мы при них были <техниками,> на подхвате. А потом это переходило в дипломную работу. С помещениями было туго, но когда дипломная работа началась, нашли место в ФИАНе. Там были очень высокие потолки, и, поскольку помещений было мало, многие комнаты разделили по горизонтали, сделали антресоли. Вот на такой антресоли я и работал. Когда мы защитили дипломные работы, нам — тем, кто был исключен, — дали формальное распределение — мне на электрозавод. Когда я туда пришел, мне сказали, что я им не нужен. Я ушел и мне дали свободное распределение, но никуда не брали. В конце концов я устроился учителем в школу — отец одного приятеля помог. В школе было интересно и необычно. У них не было раньше учителей с университетским и физтеховским, тем более, образованием.
В школе я выучил астрономию, поскольку тогда вышел приказ ее преподавать, а поручили это учителям физики. Я никогда раньше астрономией не интересовался и не знал ничего, но преподавал. Читал что-то перед уроком, потом рассказывал. В конце я своим ученикам признался в этом. Они очень удивились. У меня с ними хорошие были отношения.
Из школьной практики запомнился такой случай. Когда умер Сталин, ученики мне предложили пробиться к Колонному залу и посмотреть на прощание. Очереди были колоссальные, но они хотели не в очереди стоять, а пойти по крышам. И мы шли по крышам. Только не смогли перейти Столешников переулок: там большое расстояние. Так я и не посмотрел на Сталина.
— Чем вы занимались дальше?
— Когда попал в ФИАН, сначала занимался атомной физикой, атомной спектроскопией. Потом меня шеф привлек к космосу. Я несколько лет был во главе группы, которая участвовала в запусках рентгеновского телескопа. Это были «Салюты», но мы их все называли ДОСами (Долговременная орбитальная станция). Два телескопа было запущено. Один — неудачно, потому что крышка ДОСа не открылась, а второй — более-менее удачно. Это были годы с очень тяжелой работой, но интересные. Ездил на Байконур, видел всю ту технику изнутри, что называется.
— Что вы считаете для себя главным научным трудом, чем гордитесь?
— Понимаете, у меня нет самого главного. Были вещи, были работы, которые доставляли самому мне эстетическое удовольствие. Вот в какой-то момент я обнаружил, что некие формулы, серьезные формулы по атомной физике — очень громоздкие. И понял, что эту громоздкость можно изрядно упростить, записать в гораздо более компактной форме. Ну и появилась теория, я ее обозвал «Simmetrical Method of Atomic Calculations» — сокращенно SMAC. Мне она очень понравилась.
Кроме того, я довольно долго преподавал на Физтехе. Это были впечатления тоже изрядные, но совсем другие. Для меня Физтех остался настоящей альма-матер, я не допускаю плохих слов про него.
— Я бы пожелал, чтобы они оставались физиками. Сейчас очень серьезная тенденция ухода от физики, грубо говоря, в те области, в которых лучше платят. Можно дать и глупое пожелание: чтобы оставались в России. Но как я могу это сказать, когда мой сын уехал в Америку? И я понимаю, черт побери, почему. Я на примере сына это знаю, на примере других это знаю. Условия совершенно разные. Хочется пожелать всем физтехам, чтобы наука у нас была несколько больше в почете, чем сейчас.
