«Как я танцую чечетку»

Профессор Университета Абердина и НИУ ВШЭ Василий Горбунов преподавал русский язык в Швейцарии, успел побывать американским и шотландским математиком, но вернулся в Россию, чтобы поделиться тут нажитым опытом. Как и почему — он рассказал корреспонденту «ЗН».

— Давайте начнем с вашей биографии. Где учились, где работали, почему уехали, какова ваша карьерная дорога?

— Родился на Волге, в городе Ульяновске. Родители потом переехали в Казахстан, а оттуда все ездили учиться либо в Москву, либо, поскольку город был нефтяной, на Кавказ: в Грозном был крупнейший нефтяной институт в то время. Но как-то так получилось, что ни то, ни другое меня не привлекало. Посмотрев на Москву после 9-го класса неделю, я подумал: сумасшествие! И поехал в Новосибирск. Приехал в Академгородок, и он меня очаровал.

Поступил в 77-м году в университет, который окончил в 82-м. Пошел на стажировку, потом в аспирантуру. Защитил диссертацию в 87-м году. И мне повезло: не было на то никаких оснований, но, тем не менее, так получилось, что я остался в Академгородке.

Сначала меня по распределению прикрепили к Алтайскому политехническому институту в городе Барнауле. Если бы я туда приехал, то мне бы дали какое-нибудь жилье, а в Новосибирске никакого жилья не было. Но был стандартный фокус: можно было приехать по месту распределения и сказать: так и так, жизнь сложилась, влюбился, буду жить у жены в Новосибирске. Можно я от вас откреплюсь? Бывало так, что открепляли. Меня открепили. Соврав таким образом, я прожил два года без дома, потому что жить-то было негде, зато меня взяли на работу в Институт математики и в Новосибирский университет — преподавать на вновь созданной тогда кафедре математики для физиков.

Я жил у друзей, спал на полу и все такое. И все было хорошо, просто настолько хорошо, что… Ну, правда. Хотя когда вспоминаю это сейчас, — ну, конечно, было видно, что произошло какое-то качественное изменение в обществе. Чувствовалось, что произойдет какой-то фазовый переход в обществе. Тут подвернулась возможность поехать на конференцию в Британию и в Швейцарию — и как-то совершенно не подумав, под влиянием таких же легкомысленных людей я решил, что поеду и может навсегда.

Вот, поехал. Было весело месяц, может быть, полтора. А потом я осознал, что я в центре Цюриха сижу на берегу озера, обратный билет просрочен и денег нет. На работу, само собой, никуда не устроился, потому что не думал об этом. Но как-то повезло. Друзья надоумили: «Тут, — говорят, — у нас в Цюрихе есть Институт математики. Им руководит такой интересный человек Юрген Мозер, специалист по интегрируемым системам, динамическим системам». Живет в Швейцарии американец — значит, наверное, не совсем такой, как все. Действительно оказался не такой, в очень положительном смысле.

Я к нему пришел. У меня тогда были длинные волосы, не хватало нескольких зубов — ну, так получилось, — и говорю: «Я математик. Хотел бы поработать». Он немножко удивился, но виду не подал. Говорит: «Я, конечно, понимаю, но нам нужны какие-нибудь рекомендации». Говорю: «Ну, наверное, рекомендации я найду». Он отвечает: «Зарплату я не могу вам сразу платить. Но стол дам, и в библиотеку можете ходить».

Вот так я устроился. Жил на что? Учил любезную швейцарскую девушку русскому языку, на моем-то английском, который тогда был не очень. Она мне любезно платила 10 франков в неделю. Так я месяц-полтора, по-моему, прожил. А потом я сделал доклад. Мозер очень извинялся, что заплатил мало, на самом деле дал по советским меркам, по-моему, 6 месячных зарплат. А потом устроил меня еще и в Берн на два месяца, где, кстати, я впервые услышал про 13-ю зарплату, как ни странно. Он меня специально туда устроил на декабрь, и мне заплатили за два месяца.

Потом я попал в Британию — вполне официально, как Royal Society Fellow, это была очень престижная стипендия. Но тогда все в мире менялось. У них Тэтчер как раз ушла, все становилось хуже. Из престижной стипендии на три года к тому моменту, когда я, наконец получил визу и смог приехать, она превратилась в стипендию на один год, а потом еще и уменьшилась на четверть. В общем, денег было мало. Тем не менее, прожил в Британии полтора года, а потом друзья помогли уехать в Америку.

Почему не вернулся в Россию? Не знаю. Испугался, тут я скажу честно. Видимо, масштаб изменений был настолько… Я же дитя советского времени, и до сих пор считаю, что это было лучшее время моей жизни. И когда все это рухнуло, я, конечно, испугался. Ну, и потом, все-таки, очень хотелось посмотреть на мир. А поскольку мы жили в ситуации, когда казалось, что вот-вот все захлопнется, вот тебя пустили — и…  Так что я решил еще немножко путешествовать.

Приехал в Америку. После года различных мест, краткосрочных назначений мне повезло: меня позвали в Чикаго Northwestern University. Сначала на год, а потом продлили еще два раза до трех лет. Но кризис, видимо, был тогда общим: когда я собирался в Америку, список тех мест, куда можно было устроиться на работу математику, был книжицей, толщиной, скажем, толщиной с учебник Демидовича по математическому анализу, если студенты это еще помнят. А когда я приехал, это была ученическая тетрадка на 12 листов. И когда в 95-м году я неожиданно получил предложение от университета штата Кентукки, я не знал ничего про этот штат, кроме того, что там лошади и скачки, — это казалось тогда просто фантастикой — и согласился, конечно. Принял его и поехал туда.

И когда приехал и проработал там год, я понял — это кризис, это мой личный кризис. Образ жизни был, конечно, абсолютно чужеземный. И никакой возможности навести мосты… то есть, она, конечно, была, но это всегда будут мосты такие… шаткие мосточки. Очень часто, когда вы получаете место работы в таком университете, выбор стоит так: либо вы становитесь как все, либо надо что-то делать, либо уезжать.

А становиться как все — ну да, надеть шорты, майку, шлепанцы… Но это я шучу. Понимаете, есть вещи, в которых можно сойтись, есть вещи, в которых можно приблизиться, но есть вещи, которые просто невозможно сделать. Даже маленькая цитата из детских стишков Пушкина, на которой ты вырос, — ее перевести невозможно, а главное, объяснить, почему это сейчас к месту, невозможно.

Поскольку я всегда ответственно относился к своей работе, я, конечно, там работал 11 лет. Но благо, в мире есть несколько научно-исследовательских институтов, куда приглашают исследователей на разные промежутки времени. Один из них сыграл в моей жизни просто решающую роль. Это институт Макса Планка в городе Бонне, Институт математики и конкретно его директор — профессор Фридрих Хирцебрух. К сожалению, он уже не с нами несколько лет. Это один из величайших математиков прошлого века, его биография — это отдельный рассказ.

Итак, меня туда первый раз пригласили, и, видимо, как-то мои исследования оказались успешными. После этого приглашали регулярно. Я, наверное, в общей сложности в Германии провел лет 10. Правда, языка так и не выучил.

Это, конечно, помогло, и тут большое спасибо американской системе образования. Это делалось совершенно без каких-то сложностей, никого не напрягая, никого не обижая. Они меня просто отпускали: если хочешь — езжай. Но когда срок кончался, я приезжал и возобновлял свои обычные обязанности профессора. И вот так, в результате научной деятельности, к 2000 году я получил со своими соавторами первый цикл интересных научных результатов по математической теоретической физике, по математической модели теории струны. Эти результаты были достаточно хорошо приняты научным сообществом. В частности, я получил звание профессора в своем университете.

Когда весь этот цикл был опубликовал — видимо, это был такой, локальный пик моей научной деятельности, — я подал заявку на должность distinguished professor в университет города Абердина в Шотландии. Получил предложение, в 2006 году принял позицию там, покинул Америку и стал шотландским математиком.

Большой плюс Абердина был в том, что все-таки у меня семья в России, даже ребенок вырос в России. Из Америки я мотался по три раза в год 48 часов от двери до двери в один конец — это круто. А тут, все-таки, 20 часов. И поэтому было легче. А также Бонн был рядом, совсем рядом, и я чаще посещал Бонн — там у меня остались очень интересные научные связи.

Собственно, по сей день я служу профессором в университете города Абердина. Бонн — по-прежнему родное место, в Америке много соавторов, друзей и просто связей.

Я должен сказать, что, конечно, всё это время я бы очень хотел быть востребованным на родине. Я действительно ничего против Советского Союза никогда не имел. Я его любил: и страну любил, и язык любил. Меня удивляли люди, которые были готовы бесконечно долго ругать свою страну

Я по-хорошему хочу отдать долг. Мои профессора — они, конечно, разные были, но они же что-то в меня вложили. Я это чувствую. Они живут у меня в сознании. И начиная года с 2014-го, наверное, а, может быть, и раньше — сначала меня пригласили несколько раз в Высшую школу экономики как визитера по имеющимся там грантам. Потом предложили прочитать курс лекций в Ярославле. Это тоже «Вышка» организует для аспирантов со всей России. Потом здесь, на Физтехе, — спасибо Илье Ждановскому. Мы с ним встретились в Японии, совершенно незапланированная встреча, и даже научные интересы у нас не особенно в тот момент совпадали. Но вот он начал приглашать меня на Физтех.

Во-первых, у вас тут замечательный семинар, за которым я слежу, даже выступал и буду выступать. Я был визитером прошлой весной, здесь я читал спецкурс. Короче, вот эти люди — Илья и прочие, которые приглашали меня в Россию, — помогли мне поверить, что я действительно востребован. Я уверен, что накопил какой-то нетривиальный опыт, комбинацию знаний, умение их излагать. Просто хочется этим поделиться на родном языке — заметим, это очень важно. Хотя я по-английски говорю неплохо и живу там, поэтому с общением проблем нет. Но там всегда есть планка, ниже которой нельзя опуститься или выше которой нельзя подняться… Просто есть вещи, которые я на сто процентов не понимаю, а рискнуть и сказать что-то, что будет интерпретировано не так… в основном это касается, конечно, юмора. Профессиональная деятельность практически без проблем, социализация, возможно, до хорошей степени, но родным это не станет. А здесь я чувствую себя очень комфортно.

 

— Даже спустя 30 лет — по-прежнему?

— Абсолютно. Дело в том, что я никогда для себя не формулировал это как «я уехал», я всегда говорил: я работаю за границей, просто так получилось.

Фриц Хирцебрух, вот тот самый директор Института Макса, мне много чего интересного говорил, мы действительно дружили. Но особенно запомнилась одна фраза. У него была такая ситуация: он был еще в Гитлерюгенд, и их собирались бросить в атаку. Но офицер, который ими командовал, отказался. Сказал: «Что это — пацаны 15 лет?». И это спасло их. А потом научная карьера началась так: он был очень хорошим студентом. Тогда награда в Германии хорошему студенту была следующая: послать собирать ягоды на лето в Швейцарию: по крайней мере, накушаетесь. И вот его отправили, а в Швейцарии тогда жил, пожалуй, самый крупный математик того времени Хайнц Хопф. И знакомые, прослышав, что у Фрица интерес к математике, организовали ему встречу с Хопфом. Фриц гостил у Хопфа неделю, и они договорились, что через год Фриц приедет в Швейцарию уже как аспирант. В общем, его карьера быстро пошла в гору. Уже через три года он был в Принстоне, работал с другим выдающимся математиком того времени Борелем. У него к тому моменту уже было предложение из Принстона стать профессором, что по меркам тогдашней германской жизни, которая была очень бедной, было просто райское предложение. Например, в то время в Германии собирали мыло: складывали обмылки и делали точно так же, как у нас в России, шарики из них.

А еще, когда все-таки он решил вернуться в Германию, он был с женой. У них замечательные отношения, и она до сих пор жива, и я ее иногда встречаю в Бонне. Вот он говорил, они никогда не расставались, за исключением того времени, когда Фриц вернулся в Германию, потому что просто негде было жить, она жила с родителями, а он жил в Бонне, где мог работать в маленькой холодной комнатушке. О возвращении в Германию он мне сказал: «Знаешь, что я понял? Стареть надо дома». Вот я этой мудростью и пользуюсь.

 

— Она же не всем подходит, правильно?

— Совершенно верно. А я только про себя рассказываю. Я же никому не даю советы.

 

— Главное, чтобы она была близка, по душе. Вот вы, человек, смотрящий на Россию долгое время со стороны, как считаете, для ученых стало привлекательней быть в нашей стране, или нет?

— Опять же, это будет, конечно, только мое мнение. Во-первых, я думаю, что решающим фактором был развал Советского Союза. Это сравнимо с войной, как я сейчас понимаю. И говорить о российской науке нужно именно в этом аспекте. Она начала не то что с нуля, а с минуса. Вы представляете, какое количество одареннейших людей, подготовленных в Советском Союзе, покинуло страну? Я могу перечислять фамилии, но не буду. Все их знают. Отток мозгов — это, конечно, трагедия для научного сообщества и вообще для интеллектуальной жизни страны, для жизни страны в целом.

Но я вижу достаточно явственно, что от этого удара удалось оправиться. Говорить о каком-то решающем рывке вперед, думаю, просто бессмысленно. То, что люди сделали, — самые разные, и очень часто это как раз были индивидуальные усилия отдельных людей, — помогло спасти науку в целом. Она по-прежнему существует, она стала, возможно, более реалистична, она лучше привязана к системе образования. Все-таки, чистая наука в таком большом объеме, как в Советском Союзе, — это роскошь непозволительная. Один Новосибирский институт математики тогда насчитывал 300 человек. Не мне судить, но мне казалось, что было бы лучше, если бы часть этих людей совмещали более плотно преподавательскую и научную деятельность, как, например, это сделано в других странах.

В этом смысле интеллектуальную среду сохранить удалось. А еще я вообще люблю красивых людей. Те люди, усилиями которых это удалось сделать, — их много, они самых разных возрастов, с ними интересно, и у них есть драйв, очень привлекательный.

В западном научном сообществе сейчас такой драйв наблюдать очень трудно. Очень немного мест, где это присутствует. Жизнь действительно изменилась: компьютеры, роботы и все прочее поменяли жизнь до неузнаваемости, а это значит, должно поменяться образование. Но как оно должно поменяться, непонятно, поэтому сейчас там идет активный эксперимент, порой достаточно жестокий: теряется драгоценное, накопленное десятилетиями, в угоду сиюминутной прибыли. Наверняка этот эксперимент будет происходить и в России. Но мне нравится отношение к происходящему людей, которые здесь пытаются что-то сделать. Меня это по-хорошему восхищает. Это просто действительно красивые люди.

Перемены произойдут везде. Если будет возможность, мне бы хотелось эти перемены пережить в своей стране и помочь этой стране своим опытом, знаниями.

 

— Вы философски подходите к этим вопросам.

— А по-другому нельзя. Возраст уже все-таки, я немолодой человек. И нужно себя уже спрашивать, а что в жизни-то, собственно, произошло, что еще может произойти. Как распорядиться оставшимся временем пока есть энергия, пока есть силы…

 

— Наш президент как-то заявил в одном из своих выступлений, что Россия заинтересована в возвращении только тех, кто реально состоялся, а не всех подряд. Для науки российской нужны те, кто может ее двигать вперед. Сколько таких ученых, исходя из вашего опыта, можно вернуть в Россию, кто здесь мог бы так же подключиться с драйвом и двигать науку, а не критиковать, как это чаще всего бывает?

— Конечно, это очень сложный вопрос. Я никаких цифр назвать не могу. Я могу просто рассказать про разные категории людей, насколько я их знаю. Есть категории людей, которые вообще склонны к переездам, и они уехали с концами. Таких людей можно узнать по фразе «а я уже всех своих перетащил». Это означает, что корни вырваны и пересажены. Конечно, такие навряд ли вернутся. Нужно понимать: если у них уже дети выросли за границей, уже говорят на иностранном языке, вернуться назад — это очень сложное решение. Это первая категория.

Вторая категория — наверное, такие, как я, у кого близкие люди здесь, а это очень серьезная причина, чтобы вернуться. Опять же, стареть лучше дома. Но нужно видеть, что ты востребован, хотя бы чувствовать, что ты востребован. Я уже упомянул нескольких людей, включая сотрудников математического факультета, здесь, и своей деятельностью они вполне мне доказывают, что мой опыт и знания могут пригодиться, что я востребован. Есть ли такое же замечательное явление для других, я не знаю.

Ведь уехать — это одна трагедия, а вернуться — это другая трагедия. Сколько раз вы можете начать жизнь заново? Это правда трудно. Раньше говорили: два переезда равны пожару. А одна эмиграция? Есть проблема, например, начинается расщепление личности. Когда вы говорите на иностранном языке, функционируете на иностранном языке — вы можете оказаться совсем другим человеком. Это известный психологический эффект. Вы даже звучите по-другому. И это становится частью жизни. Если вы так живете долго, то это становится вторым я. И кто же вы после этого? Это я опять философски отвлекся, но говорю, отвечая на ваш вопрос — трудный, но правильный. Я думаю, что для каждого, кто размышляет над тем, чтобы вернуться, должно быть здесь что-то существенное.

— Насчет востребованности: Жорес Алферов сказал, что основная проблема отечественной науки не в низком финансировании, а в невостребованности научных результатов экономикой и обществом. В России это явственно видно, ученые не понимают, зачем они должны всем рассказывать, что они делают. Подход такой: «Давайте нам денег, и мы тут что-то будем делать». Например, как мы знаем, в США совсем по-другому все построено. Наука, как считают, обязана отчитываться. И недавно — не знаю, слышали вы новость или нет — там фонды обязали ученых, которые получают у них гранты, предоставлять общественную оценку своей деятельности через новости, через СМИ. Вы представитель теоретической науки — вот эта проблема востребованности обществом перед вами стоит, или нет? Хотя российское общество, наверное, еще не готово считать свои налоги, на которые живет наука.

— То, что вы сказали про Америку, систему грантов и финансирования науки, — это не совсем правда. Я и там получал гранты, и в Европе, хорошо знаю финансирование. Это не всегда так. Там тоже существует проблема сложности мотивирования, объяснения… Это трудно для ученого — объяснить, чем он будет заниматься, чем он занимается и что он хочет получить — и там и здесь. Чтобы эту проблему разрешить, ученому просто дают деньги. Уровень отчетности не очень высокий, вплоть до того, что иногда, я думаю, слишком щедро дают. Деньги расходуются не лучшим образом. Это мое личное мнение.

Я знаком с европейским математическим сообществом и с американским. Я бывал и видел, как это происходит, и в Японии, и в Китае… Это проблема общая, не только российская. С другой стороны, скажем, в Америке есть больше точек приложения для прикладных исследований. Они активно рекламируются, активно предлагаются. Может быть, эффективность не всегда высокая. Но, поскольку привлекается большое количество людей, то и отдача бывает весьма разумная. В России, конечно, пока я этого не наблюдаю.

Вы знаете, мы же еще выросли в среде чистой, и это естественно — выпускник университета всегда свысока смотрит на прикладную деятельность. Это и правильно, и неправильно. Конечно, полет мысли должен быть. Но, с другой стороны, просто летать, сами понимаете, неинтересно. Ведь летают из точки А в точку Б.

 

— Если в целом посмотреть на ситуацию, что могут сделать страна, общество, экономика, чтобы показать ученым, что они здесь нужны? Пока нет никакой широкой перспективы, ее не видно, возможно, даже тем, кто уже вернулся. Есть проект мегагрантов, но он тоже не бесконечный.

— Я абсолютно уверен, что короткого ответа на этот вопрос нет, а уж рецепта — тем более. Конечно, если жизнь станет лучше в целом, то и люди жить здесь захотят, это правда. Но что для этого сделать нужно… как вам сказать. Мне кажется, что Россия еще не в своей колее. Это уже совсем такой философско-социальный аспект. Все-таки у нас страна, которая произвела первый успешный, пусть не долгосрочный опыт строительства социально ответственного государства, социалистического государства. Без сомнения, опыт будет жить теперь всегда, он будет появляться. Он никуда не денется, не исчезнет, это всё: коробку открыли. Но, с другой стороны, нам твердят, что мир так устроен, что подход, отличный от рыночной экономики, ничего не решит. И тут ясно, что в абсолютном виде ни та, ни другая точка зрения никакой критики не выдерживает. Что за глупости? Разве можно приделать ценник к усилиям врача, полицейского, пожарного? Что же, он будет стоять перед горящим домом и прикидывать: «Тянет это на мою зарплату или нет?»? Но сказать, что все мы в едином порыве, обнявшись, будем строить что-то светлое, тоже странно. Мы все разные. Поэтому, конечно, общество должно определиться. Мне кажется, Россия еще сейчас все еще далека от определения, от самоидентификации как общество. Поэтому в данный момент я даже не скажу, что нужно делать. Никто, наверное, не скажет, что нужно делать, а уж, тем более, чтобы привлечь ученых.

Можно, конечно, говорить о локальных вещах. Вот вы упомянули систему мегагрантов. Она неплохо работает. Действительно, в Россию вернулись люди, некоторые ученые мирового класса, и успешно здесь функционируют, создают научные школы. Но, опять-таки, иногда это приходит в конфликт с общим настроением руководства страны и отдельных его частей по поводу того, что важно или неважно. Ну, сами понимаете…

 

— То есть получается, что тут, скорее, сейчас все в руках отдельных институтов или отдельных сообществ…

— Сами понимаете, если вы хотите что-то изменить и сделать это глобально, то, как очень часто бывает, «наполовину беременной» быть нельзя, должно быть все централизованно. Отдельно функционирующую часть жизни централизовать невозможно. Либо мы все делаем так и так, либо ничего. Я просто наблюдаю изменения в системе, скажем, здравоохранения в странах типа Британии и Германии, где часто бываю. И там до недавнего времени была абсолютно знакомая нам по Советскому Союзу социально ориентированная система. Люди за небольшие деньги могли получить любую необходимую медицинскую помощь, обслуживание и так далее. А потом открыли дверцу. Вот как кооперативы в Советском Союзе: разрешили частную практику. И сейчас наблюдается перетекание всех ресурсов… И так оно организуется, что уже и не поймешь, кто это может остановить. Подводится законодательная база под это и так далее. Как только мы решаем где-то открыть калитку для ручейка денег, он, конечно, потечет, это правда. Вопрос, нужно ли открывать, — но это вопрос сложный. Не знаю. Видимо, пока, действительно, разумно говорить о частной инициативе ярких людей, которые своей деятельностью кого-то привлекают.

 

— Чего вы хотите и ждете от того, чего добьетесь в России именно как человек научный?

— Мы, люди немолодые, находимся в несколько более комфортной ситуации, в отличие от молодых, которым себя показать надо. Я-то уже знаю, кто я такой: лучше не стану, да и хуже не стану. Мне просто хочется быть востребованным, хочется делиться тем, что я знаю. Мне это интересно, мне до сих пор это интересно, и, я думаю, будет еще сколько-то лет интересно. Собственно, это все.

 

— В плане исследований есть какие-то научные задачи, которые вы хотите решить здесь с коллегами?

— У меня в научной деятельности, наверное, было три таких больших периода, когда я занимался совершенно разными вещами. Вот последняя деятельность, лет десять, связана со статистической физикой, которая, конечно, завязана на моих знаниях как чистого математика — геометрия, топология и так далее. И в России я нашел группу людей, которая этим занимается именно в том ключе, в котором мне интересно. Мы собираемся продолжать, и вот это мои ближайшие научные планы. Это перевернуло мою жизнь в очень положительном ключе. Я просто каждый день знаю, зачем я ложусь спать и зачем просыпаюсь. Это очень здорово.

Этот проект, он такой… и прикладной, и чистый… Физическое сообщество накопило огромное количество материала для математиков, чтобы осмыслить. А когда мы осмыслим, мы снова с ними поделимся. Это продвинет науку, я уверен.

 

— Это круто, что вы нашли себя.

— Ну, находил я себя и раньше. Просто тут удачное сочетание личного и научного: научные интересы совпали с личными симпатиями, как мне кажется. Мы, может быть, даже статей не написали особых, но у меня нет никаких сомнений, что у нас все получится. Знаете, писать статьи — это болезнь плохой системы отчетности. Ну, например, требование в стране, в которой я работаю: 4 статьи за 5 лет. Это, конечно же, глупо. Вы посмотрите, сколько пылится этих журналов, которые никто никогда не читал. С другой стороны, они ведь тоже правы: как-то ведь нужно же оценивать. Но вот с этими людьми мы работаем не для статей. Просто действительно хотим понять. Вот такой мой план.

 

— И каких студентов вы ждете?

— Ох!.. Да, это самый, самый… вопрос. Опять без философского взгляда на это не обойтись. Мир изменился. Понятие образования изменилось. Все изменилось. Все концепции, которые существовали в тот период, когда я учился, поменялись. Это не значит, что студенты поменялись. Студенты по-прежнему умные, мотивированные. Но учить их нужно по-другому. И тут я позволю себе сказать честно: это дело молодых. А я бы хотел таких студентов, каким был я. И такие есть в России, их учили в том ключе, в каком учили меня.

Я приведу простой пример. В среднем сейчас считается, что можно изучить интегрирование без дифференцирования, даже проще, скажем: сложение без умножения. Вот я умею складывать — и хватит. Я просто смешно про это говорю или упрощаю преднамеренно. Это не так бессмысленно, как кажется. Ведь наша цель — не передать то, что мы знаем, студентам по большому счету, а подготовить их к жизни в современном обществе. Если общество требует людей со способностью быстро разобраться в огромном количестве непонятного, принять решение, — ну, так и надо делать. Мы слуги, в конце концов. Конечно, можно настаивать, что то, как я танцую чечетку, — это единственно правильный способ. Но они танцуют свою чечетку, свои песни поют, очень отличные от наших. Это вы лучше меня знаете.

Но это для людей молодых, а мне бы хотелось, если возможно… я знаю, что в России есть такие студенты, которые будут держать свод храма знаний, как я его понимаю. Это такое мое пожелание в душе.